_*Наказанием было преступление, как сказал Августин. Человек был осужден изматывать свое тело в тщетных попытках насытить его, потому что, пойдя на поводу своих желаний, он ослушался Бога. Поставив любовь к самому себе выше любви к Нему, единственному, кто мог насытить его, человек стал рабом своих потребностей. (De civitate Dei 13, 14). Или может лучше сказать «западный человек», поскольку немногие другие народы, за исключением, возможно, успешных буддистов, считают «истинный покой» и «спасение» синонимами смерти? Но в таком случае, эта жизнь – «ад на земле», как говорил Августин; не удивительно, что дети приходят в этот мир, крича.
_*Но Бог был милостив. Он дал нам Экономику. Во времена Адама Смита человеческая нищета превратилась в позитивную науку о том, как наилучшим образом использовать наши вечные недостатки, получить наибольшее удовольствие от средств, которых всегда недостаточно для удовлетворения наших нужд. Это было все то же жалкое существование, предусмотренное в христианской космологии, только обуржуазенное. Возвращение свободной воли в рациональный выбор, которое позволяло с большим оптимизмом взглянуть на материальные возможности, предоставляемые человеческим страданием. Творение Экономики было экономикой Творения. Об этом сказал Лионелл Роббинс в своем знаменитом определении экономики:
_*Мы были изгнаны из Рая. Мы не имеем ни вечной жизни, ни неограниченных средств наслаждения. Куда бы мы ни бросили взгляд, каждый раз выбирая одну вещь, мы должны отказаться от других, от которых при других обстоятельствах мы не отказались бы. Ограниченность средств для удовлетворения потребностей различной важности является почти универсальным условием человеческой деятельности. Для этого и существует Экономическая Наука, изучающая поведение человека, использующего ограниченные ресурсы (Lionel Robbins, 1952:15).
_*На время мы вместе с лордом Роббинсом пропустим большую часть того, что случилось между Грехопадением и возникновением Экономической Науки, – появление капитализма по пятам Возрождения, изменение отношения к благословению бедности и презренности этого мира. Несмотря на то, что буржуазное общество освободило эгоистичного человека из тюрьмы христианской морали и позволило вожделению бесстыдно разгуливать при свете дня, успокаивая социальную справедливость утверждением, что частные грехи – это есть общественное благо, – фундаментального изменения в западном понимании природы человека не произошло. Человек всегда был несовершенным и страдающим существом с желаниями, всегда превышающими возможности. Человек Экономический нашего времени – все тот же Адам. Движимое неудовлетворенностью, нуждающееся создание существовало достаточно долго, чтобы стать главным действующим лицом всех наук о человеке.
_*Я уже много раз повторял аргумент об «утилитаризме», так что буду краток. Во-первых, о непрерывности и изменении концепции человека-Адама: изменение, как я уже говорил, касается оценки, а не факта человеческого несовершенства. Понимаемая отцами церкви как оковы, бесконечная и безнадежная фиксация каждого человека на своих собственных желаниях, стала в либерально-буржуазной идеологии условием самой возможности свободы. В начале нужда отличала человека от самодостаточного совершенства Бога. После Грехопадения, объяснял святой Василий: «Природа испортилась так же, как и человек, и перестала удовлетворять его потребности» (G. Boas, 1948:33). «Мир не выполняет своих обещаний, – писал Августин. – Он лжец и предатель». Поэтому человек осужден «гнаться то за одной вещью, то за другой... Его потребности так умножились, что он не может найти единственно нужную вещь – единственную и неизменную природу» (цитата из Deane, 1963:45). На заре научной антропологии, однако, эта любовь к себе изменила моральный знак (Dumont, 1977, 1986; Hirschman, 1977). Будучи изначально злом и причиной большого огорчения для Августина, потребности тела стали просто «натуральны» у Гоббса, или, по крайней мере, «необходимым злом» у Гольбаха, для того, чтобы превратиться у Адама Смита и Милтона Фридмана в главный источник общественной добродетели. Следуя по стопам Гоббса и Локка, философы-материалисты Гольбах, Гельвеций, Ламетри, Кондильяк и другие открыли, что рациональный ответ на нужды тела дает им человеческий аналог ньютоновской механики, который они страстно желали достичь. Это был закон движения человеческих тел, такой же всеобъемлющий, как и закон всемирного тяготения. В терминах Гоббса, люди движутся от тех вещей, которые причиняют боль, к тем вещам, которые доставляют удовольствие. Вдобавок к универсальному движению удовольствие и боль стали для этих философов общим законом познания. Так, по формуле, ставшей знаменитой благодаря Гельвецию, телесное удовольствие или боль, вызывая нужду и интерес, ведут к сравнению и оценке объектов. Осужденный изначально как автор греха, самоудовлетворяющийся человек оказался хорошей вещью и, в конце концов, даже лучшей вещью в мире, потому что максимальная общая польза достигается стремлением каждого человека к своей личной выгоде. Так, рабство превратилось в свободу, и человеческие желания, навлекшие когда-то вечное проклятье на человечество, стали условием земного спасения. По большому счету, туземная западная антропология оказалась продолжительным упражнением в сублимации зла. Но во всех этих счастливых превращениях жалкая фигура вечно нуждающего человека оставалась неизменной. На самом деле, потребности человека оказались причиной возникновения человеческого общества: «Из того, что человек живет в обществе, люди делают вывод, что он добр. Но этим люди обманывают сами себя. Волки объединяются в общества, но они не добры. Все, что мы узнаем в этом направлении – это то, что у человека, как и других животных, общество является результатом нужды.» (Helvetius, 1795, vol. 7:224-25).
_*Повторяющиеся попытки положить индивидуальную нужду и жадность в основу общества, как в этом тексте Гельвеция, были одним из наиболее интересных проектов традиционной антропологии. И снова длинная нить академических предшественников тянется в глубь времен к Вико и Макиавелли, через философов Просвещения к английским утилитаристам и их последней инкарнации в Чикагской Школе Экономики (Всего) – все они доказывали, что личный интерес индивидуума является фундаментальной связью общества. Так, для Гольбаха «нация это ничто иное, как союз большого количества индивидуумов, соединенных друг с другом взаимными нуждами или взаимным желанием удовольствий». (d'Holbach, 1770, 1989:147). А Мандевиль в явном виде связывает возможность существования человеческого общества с грехопадением:
_*Не Добрые и Приятные, но Злые и Ненавистные качества человека, его Несовершенства и жажда Дарований, которыми наделены другие существа, являются первейшей причиной, сделавшей человека более общественным, чем другие животные, в момент изгнания из Рая. И если бы он остался в своей примитивной невинности и продолжал пользоваться благодатью, присущей ей, не было бы и тени возможности того, что он стал бы общественным созданием, каким является сейчас (Mandeville, 1988, vol. 1:344; see also 4, 67, 369).
_*Ofelix culpa! Еще один парадокс Счастливого Несчастья. Из Греха появилось Общество. Люди собираются в группы и вступают в общественные отношения либо потому, что им это выгодно, либо потому, что считают других людей средством для достижения своих целей. Конечно, последнее противоречит знаменитому категорическому императиву, на который впрочем, Гельвеций возразил, что «любой писатель, который с целью произвести приятное впечатление основывает объяснение общественной жизни на каком-либо принципе, помимо телесных и привычных потребностей, обманывает слабые умы и дает ложное представление о морали» (Helvetius, 1795, vol. 7:228-29). Поп обессмертил эту теорию в своем эссе «О человеке»:
_*Thus God and Nature linked the general frame,
_*And bade Self-love and Social be the same.
_*По словам иезуита Иосифа Жувенса, одним из двух главных источников болезни среди индейцев Новой Франции было ненасытное желание какого-либо рода вещей. Болезнь считалась врожденной. Лечение состояло в равной и противоположной демонстрации щедрости. Без какой либо мысли о том, чтобы получить что-либо взамен, пишет Жувенс, «родители, друзья и родственники дарят ему все, чего он только пожелает, не важно, как дорого эти предметы им обходятся». Пациент потребляет некоторую часть подарка, отдает остальное дарителям, «и часто на другой день расстается с жизнью» (Jouvency, 1710:258). Это доказывает что, то, что для одного общества Экономика, для другого может быть безумием. Или, по крайней мере, что неизбежный недостаток средств относительно нужд не побуждает к жизни естественную предрасположенность возить и обменивать. Вместо того чтобы связывать человека с обществом, такие потребности делают жизнь с другими невыносимой.
_*Другим наследием просвещенной адамовой теории стал определенный антропологический функционализм, особенно склонность смешивать функцию с целью, а цель с удовлетворением потребностей. В этом отношении проект Малиновского, заключавшийся в сведении культуры к телесным потребностям, был педантичным развитием общественной науки Просвещения. Главным шагом вперед, сделанным структуральным функционализмом Радклифф-Брауна, было применение той же парадигмы к обществу в целом, то есть через рассмотрение общества как единого организма, биологического индивидуума, институты которого отвечали своей структурой и функцией на потребности его жизни. Герберт Спенсер был переходной фигурой. С одной стороны, он принял популярный утилитаристский принцип, что люди входят в общество для удовлетворения своих персональных интересов. С другой стороны, он утверждал, что общество само по себе живет жизнью сверхорганической сущности, вступая в борьбу за существование с другими такими сущностями (социологическое гоббсианство). Вслед за Дюркгеймом и Моссом, английские структурал-функционалисты сублимируют эгоистичного человека в общественные институты, которые, однако, отвечают потребностям общества.