_*Вот что калули, живущие в южных высокогорьях Новой Гвинеи, говорят о происхождении мира:
_*Когда Земля только появилась, не было ни деревьев, ни животных, ни рек, ни еды. Земля была полностью покрыта людьми и только людьми. Не имея ни убежища, ни еды, люди скоро начали страдать. Но один человек встал и приказал другим подойти к нему. Одной группе людей он сказал: «будьте деревьями», – другой – «будьте рыбами», третьи стали бананами и так далее, пока не появились все животные, растения и все естественные явления в мире. Немногие оставшиеся люди стали человеческими существами.
_*Название, которое калули используют для обозначения этого события, указывает на то, что они думают о нем в тех же терминах, в каких делят друг друга на группы, противостоящие друг другу в войнах мести, браках и других церемониальных событиях. Существующие как взаимодополняющие и взаимозависимые объединения, эти группы вовлечены во взаимные обмены, которые разрешают их противостояние. Таким же образом люди и другие существа живут во взаимных общественных отношениях: не просто в некоем экономическом смысле но, принимая во внимание их общее происхождение, в онтологическом смысле как существа равные по происхождению. Твари тоже люди (Schiejfelin, 1976:94-95).
_*В лесу человек узнает животное по звуку. Звуки, а не зрительные образы – наиболее заметная часть восприятия «реальности». «День» начинается, когда запоет первая птица, а не когда встает солнце. Также и форма тела животного не важна, поскольку на самом деле все они люди и их голоса передают сообщения человеческие по своему характеру и смыслу. Шиффелин приводит пример:
_*Охотясь с Ваналуго мы услышали печальное «йуу-йуу-йуу», издаваемое птицей кало (небольшой голубь). Ваналуго повернулся ко мне и сказал: «Слышал? Это маленький ребенок голоден и зовет маму»... Повседневный мир огородов, рек и лесов сосуществует с другой, невидимой стороной реальности. Замечание, что голос кало это маленький ребенок, – не просто метафора. Кало может на самом деле быть душой ребенка. (Schiejfelin, 1976:96)
_*Соответственно, люди и животные живут в противоположных мирах, зеркально отражающих друг друга даже в том виде, как их обитатели предстают друг другу:
_*«Видишь это огромное дерево?» - спросил меня другой человек, когда мы шли с ним по тропинке в лесу. В их [птичьем] мире это дом. Видишь этих птиц? Друг другу они кажутся людьми. Так же и дома нашего мира кажутся им особенно большими деревьями, реками, прудами и мы кажемся им животными... Когда я спросил, как выглядят люди невидимого мира, калули показывали на отражение в пруду или в зеркало и говорили: «они не как ты и я. Они как отражение». Также и наш человеческий облик для них отражение. Это не сверхъестественный мир. Для калули он совершенно естественный». (Ibid.; 96-97)
_*В том же ключе коренные народы огромных территорий, которые теперь стали Канадой, знали, что люди и животные были сначала одинаковыми культурными существами. Животные были человекообразными существами. Они и сейчас находятся в обоюдных животворных отношениях с людьми, являясь членами одного расширенного общества. И, хотя в наше время животные утратили некоторые черты культуры – песни, танцы и декоративные поделки, которые теперь поставляют им люди, их умственные способности, включая речь, не уступают человеческим, и в некоторых случаях животные интеллектуально превосходят людей (Hallowell, 1955, 1960; Brightman, 1993; Fienup-Riordan, 1990; Black, 1977).
_*Кстати, и на Западе существовала сильная традиция превосходства зверей над людьми, включая моральное превосходство в классической античности (Lovejoy and Boas, 1935 :ch. 13). Поведение животных служило моделью для людей. Среди наиболее часто упоминаемых добродетелей животных – воздержание в удовлетворении своих потребностей, включая сексуальные.
_*Конечно (западное) средневековье довело дуализм Павла и Августина до приступов ненависти к телу. Только смерть могла излечить человека от «проказы тела» (Le Goff, 1988a:354). Иерархия Цепи Бытия проявлялась социально в периодических восстаниях нижнего, материального телесного слоя, например, в виде карнавалов или во многом аналогичных им крестьянских беспорядках (Bakhtin, 1984, Le Roy Ladurie, 1979, Gurevich, 1985, P. Sahlins, 1994). Но тогда крепостничество, пишет Ле Гофф, «считалось в средние века следствием грехопадения» и, будучи рабами тела более других, крепостные заслуживали порабощения (Le Goff, 1988b:101).
_*Плоть всегда была серьезным врагом Духа, хотя бы благодаря своей материальности. В отличие от неуловимости духа, тела имеют твердость, массу, вес и другие свойства, интуитивно говорящие о неудержимости. И когда в девятнадцатом веке Цепь Бытия превратилась в теорию эволюции, – или, по крайней мере, была включена в нее, – идея предшествовавшего нам древнего животного «наследия» наложилась на старые страхи его необузданности. Результатом этой комбинации стало нынешнее представление о человеческой природе как наборе глубоко укоренившихся генетически обусловленных инстинктов, которым культура должна пойти на уступки. Эта же народная мудрость, видимо, ответственна и за то, что относительно незамеченными прошли два блистательных произведения Клиффорда Гирца, посвященных опровержению фантазмов определенной и определяющей «человеческой природы» (Geertz, 1973:chs. 2 and 3).
_*Если уж на то пошло, то наоборот человеческая природа, какой мы знаем ее теперь, определяется культурой. Гирц замечает, что предполагаемое первенство человеческой биологии относительно культуры, – неверно. Наоборот, культура появилась раньше анатомически современного человека (Homo sapiens) примерно на два миллиона лет, а то и больше. Культура не была просто добавлена к уже готовой человеческой природе; она внесла решающий вклад в становление биологии вида как важнейшее условие отбора. Тело человека – культурное тело, а значит и разум – культурный разум. Огромным давлением отбора в эволюции человекообразных была необходимость организации телесных предрасположенностей символическими средствами. Не то чтобы у Homo sapiens совсем не было телесных «потребностей» и «склонностей», просто решающим открытием антропологии было то, что нужды и склонности неопределенны относительно своего объекта, потому что телесное удовлетворение определяется и через символические ценности, причем различно в разных культурно-символических схемах. В течение миллионов лет эволюции человека вся эмоциональная экономика выживания и отбора была перемещена в мир значащих символов в отличие от непосредственной реакции на ощущаемые раздражители. Дружелюбность и враждебность, удовольствие и боль, вожделение и отвращение, безопасность и страх – все это ощущается человеком в соответствии со значениями вещей, а не просто с их объективными ощущаемыми свойствами. Как в противном случае могли бы Вы знать, что жирный – это прекрасно или что перекрестный кузин подходит для брака, а параллельный нет, или помнить субботу и чтить ее святость (как говаривал Лесли Уайт)? Таким образом, обобщенные предрасположенности «человеческой природы», склонности и нужды подвергаются специфическому определению местной культуры. Так что даже если человек по природе воинственен, он «воюет на игровом поле Этона, доминирует тем, что относится к другим лучше, чем к самому себе, охотится с краской и кисточкой» (см. «Африканский немезис», M.Sahlins).
_*В Плейстоцене, – пишет Гирц, – произошла замена детального генетического контроля поведения большой поведенческой гибкостью. А далее, поскольку человеческое поведение надо было программировать, программы должны были приходить из символической традиции. Эти символы, с помощью которых люди конструируют свои жизни «таким образом, являются не просто выражениями, инструментами или отражениями нашего биологического, физиологического или общественного бытия; они – необходимые предпосылки всего этого» (Geertz, 1973:49). Не тела движут людьми неким определенным культурным образом, потому что без культуры они вообще не могли бы действовать эффективно:
_*Они были бы неработоспособными чудищами, имеющими очень немного полезных инстинктов, еще меньше распознаваемых чувств и никакого интеллекта: ментальные пустые корзины. Поскольку наша центральная нервная система, и, в особенности, ее коронное проклятие и слава – кора головного мозга – выросли в значительной степени под влиянием культуры, она не способна направлять наше поведение или организовывать наш опыт без руководства, осуществляемого системами значимых символов.